Далеко не все пережившие Великую Отечественную войну готовы делиться воспоминаниями о ней. Во многих семьях говорить подробно на эту тему не было принято. В нашей семье — тоже. Помнили, чтили — да. Но молча. Про себя.
В многочисленном роду война зацепила каждого. Мужчины ушли на фронт, женщины с детьми оказались на оккупированных немцами землях или эвакуировались в дальние края. Мне мои детские и отроческие годы — а это 60–70-е — помнятся тем, что родня, разбросанная по разным городам, жила дружно. Навещали друг друга по поводу и без. Отправляли детей на отдых к тем родственникам, что поближе к морю и теплу. Регулярно переписывались и готовили посылки в рукодельных ящиках из фанеры, на крышках которых крупными буквами посредством пера и фиолетовых чернил тщательно выводили адреса. Во время бесчисленных встреч, визитов, посиделок и гостеваний взрослые говорили о чем угодно. Но только не о войне. Теперь их уже не разговорить... А вот с собственной мамой разговор получился.
ПЕРВЫЕ НЕДЕЛИ
22 июня 1941 года Елене Николаевне Фадичевой было 5 лет и почти четыре месяца. Семья жила тогда в городе Серго в Донбассе. Сейчас это Кадиевка. Отец — кадровый военный, десять лет прослуживший на границе. В 1937-м его отправили в этот самый Серго руководить службой инкассации. Странное на первый взгляд назначение: пограничник — в инкассаторы. Но есть предположение, что таким образом Николая Фадичева спас от ареста его непосредственный начальник — командир заставы. В погранвойсках чистки шли столь же рьяно, как и в армии. В ожидании неизбежного ареста командир заставы застрелился. За несколько дней до этого Николай Петрович отбыл к новому месту службы.
В Серго жена начальника инкассации, Нина Михайловна, устроилась по профессии — учительницей в среднюю школу. Про день 22 июня мама рассказывает: «Хорошо помню, что утром отец собрался и ушел. Как потом я узнала, в военкомат. Больше до конца войны мы его не видели».
Все-таки Донбасс был далеко от передовой, и обычная жизнь продолжалась. Школы еще работали, только-только закончились выпускные экзамены. И учителя ходили на работу. Маму со старшим братом, Борисом, как прежде, отводили в детский сад. Но вскоре появились первые признаки войны. Сирена выла все чаще. Из черной тарелки радио звучали суровые оповещения о том, что немцы наступают и приближаются к Киеву. В детском саду подготовили подвал, чтобы можно было спрятаться на случай бомбежки. «Тренировку» устроили через считаные дни. Трамвай подъехал к садику, завыла сирена, трамвай остановился, все побежали кто куда, а дети — в сад. У входа ждала воспитательница. Детей собрали и повели в импровизированное бомбоубежище. После отбоя тревоги воспитательница очень серьезно с ними говорила. Объясняла, что идет война, значит, нужно быть послушными, не капризничать, во всем подчиняться старшим. Из необычного пятилетняя девочка навсегда запомнила переполненный молодыми мужчинами трамвай. Это было в начале июля.
Вскоре появился приказ об обязательной эвакуации семей военнослужащих. Имелся в виду офицерский корпус. Нина Михайловна уезжать не хотела, так как в Донбассе оставалась родня, в том числе ее родители. В конце концов ее уговорили. И она с детьми успела на последний состав, уходивший на восток.
Про день эвакуации мама рассказывает: «Утро. Готовился завтрак на кухне. У нас там была большая печь, которая топилась дровами. Но после того, как отец ушел, дровами заниматься стало не с руки, и еду готовили на керогазе. Так вот, у дверей стояли чемодан и узлы, шипела яичница на сковородке, играл патефон. По поводу патефона. У отца была привычка. По возвращении из поездок он ставил пластинки с любимыми песнями: „Прощай, любимый город“, „Раскинулось море широко“, „Молодые капитаны поведут наш караван“. Брат скучал по отцу и заводил патефон при первой возможности. Не успели мы позавтракать, как прибежала женщина и стала торопить. Мол, надо срочно ехать на вокзал, последний поезд уходит через час. Сковородка так и осталась на керогазе».
ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА
Пришла подвода. Погрузили вещи. У маленькой девочки непослушные пальцы все никак не могли застегнуть пуговку на сандалии. У перрона стоял длинный состав из теплушек. Женщина в военной форме громко выкрикивала фамилии и номера вагонов. Когда дотащили вещи до вагона, выяснилось, что Фадичевы — последние. По веревочной лесенке поднялись в теплушку. К счастью, учительница из той же школы, где работала Нина Михайловна, заняла часть нижних нар для нее и детей. Едва распихали вещи, как паровоз свистнул и состав тронулся. Был август. На перронах всех станций продавали яблоки, груши, огурцы, помидоры... Именно что продавали. «Враг будет разбит, победа будет за нами!» Причем очень скоро. И пусть «юнкерсы» и «хейнкели» уже бомбили Харьков, многие верили, что война скоро кончится. И к чему менять привычки мирного времени. Кому яблоки, кому огурчики?
Поначалу еще имелись деньги и еду покупали, но когда они закончились, начался мен. В ход пошли кофточки, платочки, всякая женская мелочь. Это уже под Сталинградом. Ехали очень медленно. Поезда с эвакуированными двигались на восток. А на запад шли один за другим воинские эшелоны. Их пропускали в режиме «зеленой улицы». Вскоре состав стали тормозить и по другой причине. Уже на восток без очереди гнали поезда с ранеными. Много-много. И пассажирские вагоны, и теплушки. На остановках из вагонов выбегали медсестры и сразу — к водокачке. У водокачек всегда стояли очереди. Вода — это было самое важное. Из-за этих очередей, случалось, отставали от поезда. Нина Михайловна несколько раз пускалась в погоню и добиралась до своего вагона теми же госпитальными поездами. А один раз отстал и брат. Успел заскочить в последний вагон. Но теплушки тамбурами не соединены. И только через несколько остановок он добрался до своих нар.
«Наш состав останавливали надолго и в тех местах, где разгружали раненых, — рассказывает мама. — Помню одного. Без ног, лицо обезображено. Он все повторял: „Сестричка, убей меня. Пожалуйста, убей“. Мама заплакала. Я спрашиваю почему. А она ответила, мол, вдруг с папой такое же случится...» Один раз попали под бомбежку. Под Сталинградом. Уже темнело, когда поезд остановился, пошла команда покинуть вагоны и спрятаться в кустах. Одна женщина осталась в теплушке со словами: «Какая разница, на земле или тут?»
До конечного пункта назначения добирались примерно три месяца. Жизнь в теплушке — это особый мир. В центре стояла печка-буржуйка. По утрам надо было занять место в очереди, чтобы подогреть воды. С водой, как уже сказано, были проблемы постоянно. Ведь нужно было не только пить и еду готовить. Хотя бы умываться. Более серьезные процедуры пытались провести на остановках. У Нины Михайловны, например, был тазик. В нем и мылись. Как-то, уже в октябре, остановились около какой-то речки. Так весь состав помчался купаться.
Народу в теплушке было очень много, выше всяких норм. Поэтому воздух «благоухал ароматами». Пока было тепло, дверь держали открытой, и вагон хоть как-то проветривался. Можно было, опять-таки, в очередь сидеть на полу у двери, свесив ноги наружу. Потом начались холода, а вместе с ними появились вши. Откуда взялись, неизвестно, но жить они предпочитали в постельном белье. И вот каждый вечер и всю ночь по очереди у постоянно горевшей печки «выжаривали» эту гадость из швов. Как-то поручили проделать эту операцию и набиравшейся жизненного опыта пятилетней Леночке. С наволочкой.
Печь требовала дров, но далеко не на каждой станции ждали заготовленные вязанки. Поэтому на остановках целыми бригадами отправлялись на поиски веток, сучьев и поленцев. Девочку в силу возраста не посылали, а брат Борис бегал за топливом вовсю.
«Над нами ехала семья. Жена разрешилась от бремени прямо в вагоне. Правда, прибежал какой-то врач, принес бинты, полотенца, — вспоминает мама. — Короче говоря, все прошло нормально. У нее даже молоко свое было. Ненормальное — в другом. Памперсов тогда не было. Младенец частенько позволял себе облегчаться. И все это сквозь огромные щели в нарах стекало к нам. Как-то мама достала немного холодца. Сижу со своим кусочком, а сверху — струйка».
Чем дальше от дома, тем с едой было хуже и хуже. Ели в основном овощи и хлеб, гороховый супчик. Понятно, что не досыта. Организованное снабжение эвакуируемых не предусматривалось вовсе. Люди выживали как могли. Попадались такие, кто «снялся» из дому налегке. Без денег и чемоданов. С ними по мере возможностей делились. Русские же люди. Однажды Нина Михайловна выменяла на какую-то шмотку целую курицу. В тот раз наелись до отвала и кого-то угощали. Хранить-то мясо и бульон негде. Пришлось все съесть в один присест.
Все ждали, когда появится Волга. Нет, не потому, что великая река являлась неким водоразделом между войной и миром. Какая может быть война за Волгой? Ждали из обычного человеческого интереса. Тогда люди путешествовали мало. Большинство, кроме своих поселков и городков, ничего не видели. А тут — Волга! И вот одна пожилая женщина вдруг вскрикнула: «А вот и Царицын!» Мама рассказывает: «Я знать не знала про такой город, и мне послышалось „царица“. Любопытно, какая она, эта царица? Всматривалась, всматривалась — нету. А вокруг причитают: „Царицын“. Не выдержала, спрашиваю: где царица? Тут мне брат в популярной форме объяснил, что к чему». Царицын—Сталинград порадовал тем, что стояли там очень долго и успели сходить в привокзальный буфет. Еще оставались какие-то деньги, заказали горячие блюда. Наконец поели как люди. За столом, сидя на стульях.
За Волгой начались степи. А станции кончились. Выменивать еду стало не у кого. Однажды медленно катились мимо кукурузного поля. Нарвали спелых початков и грызли их сырыми. Праздник 7 ноября встретили в теплушках. У кого-то нашлась бутылочка. Взрослым досталось по капле. Но пили за победу. А роженица с верхних нар оказалась, видимо, певицей. Она спела несколько песен. После Оренбурга поезд ехал уже быстро. Встречные составы закончились. Видать, всех, кто подлежал срочному призыву, уже отправили на фронт. А до сибирских и дальневосточных дивизий дело еще не дошло.
В КАЗАХСТАНЕ
В один прекрасный вечер поезд остановился. Распорядитель приказал выгружаться и ждать разнарядки — кому куда. В списках напротив фамилии Фадичевых значилось: Чимкентская область. Пригородным поездом через Алма-Ату добрались до Чимкента. Там ждали арбы, которые и привезли в колхоз «Красный луч». Утром у сельсовета прибывшие семьи распределили на постой.
Мама рассказывает: «Нас пригласила одна женщина, русская, тетя Настя. Муж на фронте. Детей нет. Зато у нее была собачка Пальма и корова Бровка. А вот жилье оказалось скромным. Сени, большая горница, русская печь, большая кровать с подзорами, стол. В саду — яблони, абрикосы. Спали мы на земляном полу. Зимой брат перебрался на печку. А летом я собирала полынь за огородами. Если набросать ее охапками на пол, блохи убегали».
Местные узнали, что Нина Михайловна — дипломированный педагог. Пригласили сначала на работу в сельсовет, затем назначили инспектором школ района. А в нагрузку — приходящим директором колхозного магазина. И такое было. Прежний директор ушел на фронт, его супруга куда-то уехала, и магазин оказался брошенным. В определенные дни и часы инспектор школ открывала лавочку и торговала. К слову, продукты имелись. Сахар, крупы, растительное масло, сухофрукты. И водка. Казалось бы, а водка для кого? На самом деле не все мужчины повывелись. Под призыв не попадали те, кто работал в колхозе с техникой. Кроме того, в тех местах осело немало корейцев, занимались рисовыми чеками. Был и особый контингент — с Северного Кавказа.
Как-то ночью раздался стук в окно. Тетя Настя выскочила, а там четверо ссыльных. Узнали, где живет директор магазина, и пришли требовать водки. Отказать возможности не было. Бутылки забрали просто так, без оплаты. За них потом еще пришлось расплачиваться из скудной зарплаты. И на следователей нервы тратить. Но были и светлые моменты. Земли колхоза плоские, но вдали на юге виднелись горы — Алатау. Там стояла наша застава. На Новый год оттуда приехал в гости дядя Миша. Привез подарки: мед, грецкие орехи и чудную озерную рыбу. Оказалось, что где-то на западной границе он встречался с Николаем Фадичевым. И, услышав фамилию инспектора школ, прискакал при первой возможности. Дядя Миша и после несколько раз навещал семью.
Школы были перегружены. Поэтому в первый класс брали с 8 лет. Брат Борис начал учиться, а маленькая Лена сидела дома взаперти. Это — в холодное время года. А летом все школьники работали. И она вместе с ними. Собирали те самые пресловутые колоски на полях и зернышки после молотьбы.
«В середине лета мы собирали клопа-»черепашку". Это такой вредитель зерновых, — рассказывает мама. — Нам выдавали по бутылочке. Когда она наполнялась «черепашками», туда подливали немного керосина и поджигали. Сколько же я этих бутылочек собрала! Между прочим, даже в таком возрасте засчитывали трудодни. Когда мы уезжали из «Луча», мне выдали мешок с рисом — 13 килограммов".
На следующий год разрешили посещать первый класс в качестве «вольнослушателя». Мол, пусть девочка сидит и слушает. Никому же не мешает. Однако официально в школу в Казахстане пойти так и не довелось. Зато начались занятия в импровизированной балетной школе. Среди эвакуированных оказалась женщина, преподававшая в Ленинграде в балетном училище. У нее возникла идея организовать секцию при колхозе. Но желающих не нашлось. Кроме одной девочки.
В 1942-м пусть редко, но приходили треугольнички от отца. В следующем году писем с фронта уже не было. Зато время от времени почта приносила похоронки. Иногда на селе появлялся списанный по ранению солдат. И тогда всем скопом собирались и слушали о том, что ж там делается — под Сталинградом, на Кавказе, подо Ржевом, на Курской дуге. Скупые сводки давало радио, подробнее что-то узнать можно было со страниц «Правды», которая приходила с недельным опозданием.
В ДОНБАССЕ
Особенно внимательно следила Нина Михайловна за сводками из Донбасса. С каждым освобожденным городом или поселком крепло желание вернуться как можно скорее. Вот наши освободили Купянск, Лисичанск, Кременную... Отписала родным. Ответ пришел не сразу. Но пришел. И в нем такие слова от старшей сестры, Раи: «Если хочешь застать нас в живых, приезжай как можно скорее».
В апреле 1943-го пришло письмо с фронта с новым номером полевой почты. Ответили, что получили разрешение вернуться в Донбасс, что выезжаем и что в колхоз «Красный луч» писать больше не надо. А надо — в город Кременная, улица Красная, 3. Погрузили в поезд мешок риса, заработанного на трудодни, купленные сухофрукты с пол-мешка и через цветущие сады и степи отправились на запад. В Казахстане в апреле уже тепло.
Рассказывает мама: «Я в сарафанчике, в туфельках. Брат в одной рубашонке. После нескольких пересадок добрались до Кременной. Встретил нас младший мамин брат. Он по возрасту должен был школу оканчивать. Брат Борис, несмотря на все мытарства в эвакуации, выглядел крупнее и сильнее, хотя был еще 10-летним подростком. Пока ждали подводу, туфельки и сарафан не спасли. На улице — 3 градуса мороза. Отмороженные пальцы на ногах до сих пор напоминают об апреле 43-го».
Список казахстанских злоключений увеличился еще на одну позицию. Там изводили блохи, кусала змея, каракурт и целый рой ос, раздавил палец на ноге проходивший мимо по узенькому мосточку вол. Тут — обморожение. Но все это казалось не существенным по сравнению с тем, что приехавшие увидели в родовом доме. Двоюродная сестра от голода уже не могла стоять. Ее брат — копия мальчика с фотографий из концлагеря. Или — блокадного Ленинграда. Ручки, ножки и шея тоненькие, и надутый будто насосом живот. Глава семьи, то есть мамин дед, уже не вставал с постели. Но пока мог, ходил на дальние терриконы и приносил уголек. Так что затопить остывшую печь было чем. Отварили рис...
Уходя из этих мест, немцы реквизировали все, что только можно. За ними отступали румыны и итальянцы. Эти добирали случайно уцелевшее. Во дворе дома была довольно глубокая лужа, из которой брали воду для полива. Там водились лягушки. Один из итальянцев-постояльцев заставлял вылавливать из копанки земноводных и готовить это чудо-блюдо.
На городки вдоль Северского Донца обрушился многонедельный голод. Не спешили навести порядок и советские власти. Что гражданские, что военные. Враг ушел в январе. А в апреле по-прежнему есть было нечего. Мешка риса и сухофруктов надолго семье из 9 человек не хватило бы. Но в Серго лежали деньги, отправляемые капитаном Фадичевым жене в течение многих месяцев. Скопилась приличная сумма. Удалось купить семян, муки, крупы. А летом вернулась из эвакуации с Урала еще одна сестра. Не с пустыми руками. Привезла немного картошки. Делили ее, сваренную в мундире, на дольки. Как апельсин. Мужчинам, включая Бориса — по две. Женщинам, включая маленьких — по одной. Короче говоря, чудом никто не умер. На новый, 1944 год всем в школе вручили маленькие кулечки с конфетами-сосульками.
День Победы наступил ранним утром. По радио сообщили, что Германия капитулировала. Все, конец войне! Все слова, которыми можно описать происходившее в тот день в голодной и разрушенной Кременной, покажутся фальшивыми. Всем классом пошли в лес — за цветами.
В ГЕРМАНИИ
Уже в начале 1945 года пришла посылка. С фронта. Сгущенка, конфеты, платьице из розового парашютного шелка. Посылки поступали регулярно. В мае после победы пришла телеграмма: «Ждите, скоро приеду». И — приехал. На платформе встречали вдвоем, с братом. Из вагона вышел офицер — в парадной форме с орденами, портупея скрипит, пуговицы блестят...
Рассказывает мама: «Наняли извозчика с клячей. Вроде надо о чем-то говорить. А радость переполняет — и все, что ни скажешь, мелочи и глупости. Есть ли еда? — спрашивал отец. Есть, отвечаем. — А борщ будет?»
И борщ был. И бесчисленные встречи. На улице, в школах, в клубе, в присутственных местах. Отпускные 10 дней пролетели незаметно. Новоиспеченный комендант городка под Дрезденом должен был вернуться по месту службы. Хотелось — с семьей. Но обстоятельства мешали. Нина Михайловна не могла бросить работу в одночасье. Требовались всяческие согласования, разрешения, медицинские справки. В одной из них девочке Лене написали диагноз — дистрофия.
Выехать в Германию удалось только весной 1946-го. Не в пример путешествию в Казахстан добрались быстро. Дрезден выглядел жутко. После английских бомбардировок от города мало что осталось. Восстанавливали руками русских солдат. Поначалу жить пришлось в одной комнате в огромной казарме, построенной, видать, еще при Бисмарке. Монастырь, да и только. Длинный коридор и кельи по обе стороны. Через некоторое время семья переехала в частный дом. Быт налаживался. Помимо прочего купили в кирхе старинное фортепьяно. Для дочери. Нашелся и учитель музыки. Между прочим, профессор консерватории. Первое, что он говорил, приходя на классы — «обед». Многие немцы в первый послевоенный год голодали. А фортепьяно до сих пор живо. Стоит себе в московской квартире. Правда, расстроено навечно.
Рассказывает мама: «Профессор сел за фортепьяно и сразу сказал, что оно настроено на пол-тона ниже, чем положено. В кирхе служило, там так положено. И стал играть. Баха... В Дрездене мы жили в доме, где русских, кроме нас, не было. Только немцы. Точнее, немки и дети. К ним было одно чувство — жалость. Казалось бы, после Казахстана и Кременной должна была проявиться злоба или ненависть. Нет. Раз в неделю мама заказывала у местного кондитера булочки с ванилью. За булочками ездила я на велосипеде. Когда возвращалась, местные ребята встречали во дворе и нюхали воздух, в котором чувствовалась ваниль. Булочек в коробке было штук 14–15. Одну я отдавала немецким мальчишкам. Они ее аккуратно делили на равные части. А маме говорила, что сама съела».
...Гвардии майора Фадичева убили в октябре 1946 года. Спустя некоторое время его семья вернулась в Союз. Война для нее кончилась.